Кирилл Щербицкий.

 

Ампутация компетентного органа.

(О романе Сергея Юрьенена «Вольный стрелок».)

 

 

«С арбалетом в метро,

С самурайским мечом меж зубами;

В виртуальной броне, а чаще, как правило, без -

Неизвестный для вас, я тихонько парю между вами... »

Б.Г.  «Навигатор» (1995)

 

 

«РОМАН О ДЕТЯХ, ЕДИНСТВЕННО О ДЕТЯХ, И О ГЕРОЕ РЕБЕНКЕ... Заговор детей составить свою детскую империю.<…> Дети заводят сношения с детьми-преступниками... Дети-поджигатели и губители поездов. Дети отрицают черта. Дети-развратники и атеисты. Дети-убийцы отца... ГЕРОЙ не ОН, а МАЛЬЧИК».

Увешанный суперсовременным оружием юный терминатор, борец с мировым злом, маленький принц секретной миссии, – сколь широки пределы, в которых этот образ кажется достойным ответом на вызов, брошенный цивилизацией, историей и социумом? «Ну представьте современный мир и себя в нем, – говорил когда-то Мераб Мамардашвили. – Вы хотите жить в нем молодым... Живым в том, что делаешь, в том, что говоришь, думаешь, как поступаешь. Молодому человеку эта потребность более всего свойственна. А тут, когда он открывает глаза в пафосе этой потребности, он вдруг осознает себя в лесу из стоячих мертвецов, который как раз это шевеление живого исключает…»

Во скольких компьютерных играх нужно драться с  покойниками? У Владислава Крапивина для этого пользовались шпагой. У Василия Аксёнова – охотничьим ружьём. Неуловимые мстители подкладывали на рельсы магический предмет – маленький стальной угольник. Усложняясь от уровня к уровню, реальность требовала новой техники. Так появился «Вольный стрелок».

Роман был написан в 1978-79 годах и опередил своё время лет на пятнадцать. Его эстетика подчёркнуто кинематографична, клиширована и парадоксально пуста. Герои «Вольного стрелка» сходят с экрана, мутируют и возвращаются обратно не менее живо, но на полторы декады раньше, чем персонажи Пелевина. Ready made – всегда готовые – они состоят из джаза и «современной эстрады», из советских идеологем и веры в вездесущий Комитет, из телефильмов про партизан и фашистов, из целуллоидного преклонения перед Западом и из огромного резерва корчагинской, беззаветно-картонной чистоты.

 

Не так ли всё это и удерживалось в бедных (или – по Аксёнову – в «карфагенских») головах читающей публики эпохи позднего репрессанса?

 

Юрьенен уехал в семьдесят седьмом. Переход границы располагает к безбашенному расставанию с прошлым и к стилистическим убийствам без угрызений совести. «Прикуривая, я смотрел сквозь приоткрытые двери спальни на своего спутника, освещенного интимным светом. Глаза его были закрыты, но губы еще шевелились; он доборматывал молитву на слова Пастернака». Удача писателя  заключается в том, что авантюрный характер этой «прямой трансляции из души великой русской литературы» (цитата из представления романа парижским издательством Акрополь) не бросился в запорошённые поздней диссидентской прозой глаза его читателей и критиков.

 

«Раньше меня хотя бы в КГБ читали...» То, что позже превратилось в анекдот, в конце семидесятых ещё было реальностью. Книга писателя, только что попросившего политического убежища на Западе, несомненно, должна была быть прочитана «компетентными органами» сразу после опубликования. В этой ситуации Юрьенен начинает своеобразную игру с огнём, которая и придаёт уникальный характер его тексту. Он делает одного из таких «будущих читателей» главным героем своего романа, от лица которого и ведёт повествование.

Эта стратегия неожиданна, но не произвольна. Она учитывала смутные надежды на реформаторов в штатском, довольно распространённые во время появления «Вольного Стрелка» и по-своему объяснимые: крах нерушимого союза уже просматривался в недалёком будущем, и было ясно, что ни партия, ни армия разумного выхода из кризиса предложить не смогут. Оставалась Лубянка. Кстати, последнее правительство ГДР, продержавшееся у власти считанные дни, состояло почти сплошь из функционеров немецкого КГБ Штази. Так что свой первый тест на историческую обоснованность писательский эксперимент Юрьенена прошёл успешно, но не в России.

 

Линия игры с властью, которую «Вольный Стрелок» предлагает читателю, и тем более её непредсказуемая развязка не объяснимы с одной только политической точки зрения. ГБ есть резервуар мистического. Империя создает тайну, которая доступна живущим среди нас избранным, естественная форма мистицизма в эпоху засекречивания и категорий допуска. Интерес к вербовке, поиску или, наоборот, неразглашению тайн, причастность незримой, но тем более несомненно совершающейся вокруг (а иногда и внутри) нас борьбе глобальных антагонистов объединяют в своей мифологии зрителя «Джеймса Бонда» и практикующего геополитика, читателя Аркадия Гайдара и нашедшего себя в политике работника первого отдела, исследователя тайной войны вокруг Шамбалы и борца сетевого информационного фронта. И сегодня найдутся конспирологи, которые расскажут вам, что «эти люди никогда не спят», строка хвалебной песни сталинского времени о работниках НКВД, может быть прочитана, как напоминание о мучающей их бессоннице Паскаля.

 

Основанная на естественном для культуры тяготении к своим границам и к поискам радикально иного, но в том далеко не естественном случае, когда выход во-вне, к другим культурам, насильственно закрыт, игра в близкие взаимоотношения с Противоположным приводит «морально неустойчивого интеллигента», чью мифологию исследует Юрьенен, в состояния, не чуждые гоголевским персонажам. «И как придавил сургуч – по жилам огонь, а распечатал – мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и всё помутилось.» Но то, что в одном аспекте наделяется специальным значением, в другом легко оборачивается цинизмом. «Было интересно видеть себя настолько далеко вышедшим за собственные границы, что даже способным совершить свинство,» – как писал по иному поводу Ж.-П. Сартр.

 

 «Вольный стрелок» – супермен, разгребающий российскую грязь задолго до Джеймса Бонда  в «Golden Eye», – оказывается вписан как в маяковскую («При виде моего документа осоловелые глаза там сразу прояснились...»), так и в воландовскую перспективу («- Вы из милиции? - Мы хуже...») Поколением раньше это мог бы быть дон Румата Эсторский. Антон-Румата кажется натурой более властной. «Настоящий мужчина» Юрьенена более изощрён, нарциссичен и инфернален.

 

Идея преодоления репрессивной власти героем, получающим от самих осуществляющих репрессии структур гипертрофированно, непропорционально большую власть, или же, в смягченном варианте, вступающим с этими структурами в некоторые особые, привилегированные и тайные отношения, приговаривается в Юрьененовском тексте к смертной казни через защекотание. «Уебоха» Владимира Сорокина («Поездка за город») машет кулаками там, где уже изящно и незаметно поработал «Вольный стрелок».

 

Волшебными помощниками Юрьенена в его трипе были: британская ирония, парижское свободомыслие,  любопытство путешественника, традиционный европейский космополитизм. «Зеленея не по-русски, мимо неслись росистые луга. Я вставил новый "Жиллет" в неизменный свой британский станок, обвесил пол-лица белоснежной пеной, ментоловой, еще парижской <...> "Дитя безнаказанности"».

 

«Вольный стрелок» возникает на выходе из инкубатора развитого социализма. Поэтому оба его Героя – упрёк и вызов бледной достоверности. «Советский мужчина», похороненный Вампиловым, вдруг проявляет себя, как нечто не совсем безнадёжное.

      «- Ну и писатели пошли. Атлеты какие-то.

С неумелой нежностью она массировала мне плечо.

- Такие мы, - признал я».

 

«Стригусь я коротко. Надо сказать, что похож я на Джона Ф. Кеннеди, еще больше на Роберта, также убиенного. Короче, наружность многообещающая». Герой Юрьенена пользуется своей наружностью, как никто из обитателей российских книжных полок. Для читателя, привыкшего считать, что сексуальное многообразие человеческих отношений начало робко входить в нашу литературу в начале девяностых со страниц газеты «Еще»,  «Вольный стрелок» будет открытием. Классически правильный русский язык Юрьенена не даст его воображению угаснуть, но напротив, поддержит и увлечёт в неведомые (или почти неведомые) перспективы.

 

Говорят, на Западе всё было гораздо целомудреннее. Секс в книгах Юрьенена возникает в отчаянной попытке очистить эротическое от партийно-комсомольского сексуального убожества времён поздней империи. «<...>И полуобморочность на безлюдьи с наступлением темноты - входишь в свой подъезд. Спускаешься в подземный переход. С последней электрички на дачной станции. Не каждый встречный, конечно, эксгибиционист и все такое прочее по списку извращений, но потенциальный насильник в каждом, и жизнь твоя не жизнь, а травля. Охота. <...> В лингафонном кабинете заловил меня комсорг. В кабинке для индивидуальных занятий. Войлок там для герметичности. Глухо так, что криком кричи, никто тебя не услышит».

 

Одна из ведущих тем книги – тема освобождения женщины (или, может быть, мировой души, Софии ? Адресата писем «вольного стрелка» зовут именно Sophie): «А я бы лично с этой якобы фатальной "долей" долготерпимой русской женщины <...>  запросто покончил! Я бы, Sophie, над каждой индивидуальной колыбелькой, оплетенной розовыми ленточками, вешал бы автомат Калашникова - с туго набитым подсумком. Так сказать, «на зубок» новорожденной. Глядишь, и через поколение вопрос отпал бы сам собой». Отчётливо фаллический характер предлагаемого решения здесь, видимо, не замечен. Или замечен, но не выделен специально, чтобы не нарушить софийной структуры романа. Текст Юрьенена вообще удивительно тактичен во всём, что касается «русской мысли».

 

Помните, как в «Весёлых ребятах» стадо врывается в особняк, и камера с наслаждением наблюдает, как быки и свиньи разносят буржуйский фарфор? Вися над очередной пропастью, агенты 007 и потенциальный 008 –  Джеймс Бонд-Караев и  советский гражданин Иносельцев Иван Сергеевич – вполне могли бы обсудить, что думал о такой сцене Набоков.

 

Роман принципиально антикарнавален и антинароден, и в этом он типологически сходен с текстами эстетических коллаборационистов, пытающихся вести свою родословную от романтизма.  «Теперь, когда я выжжен в свой черед, я тоже подчинился фатальному инстинкту возвращения. Меня изнуряет Запад – разъевшийся, трусливый. Система работает, конечно, «меньшее из зол», но человек там, люди... Скучно. Не знаю, надолго ли хватит энергии инстинкта, но если однажды я решусь исчезнуть, они получат почтовую открытку без обратного адреса, но не с видом на Триумфальную арку, нет - с Эверестом на глянцевом обороте. Мол, "засветился" адресат и, согласно правилам игры, добровольно отправил себя в небытие. В Тибет, куда сам Фюрер не прорвался... Надеюсь, меня поймут». В «Вольном стрелке сцена с эсэсовским мундиром, – вы её ещё вспомните, – не случайна. Позже Элем Климов снимет «Иди и смотри», а Павел Пепперштейн напишет стихи о немецких мальчиках, но Юрьенен здесь «успел первым».

 

Плюс тайна... «Поскольку улики мы потом сожгли, а пепел отправили в канализацию, ни "клопы", ни их эксплуататоры так никогда и не узнали, о чем же так усиленно молчал в тот день товарищ капитан.

А я скажу.

О Сатане, к примеру».

...и многообещающая экстремальность радикала в мундире, о которой и сейчас вовсю мечтает известный сектор русской сетевой литературы. «...иногда, Sophie, не как правило, а подчас, и особенно после вводной дозы, я жалею, что не избрал путь профессионального революционера, не какого-нибудь там страстотерпца, призывами заклинающего всю эту мразь соблюдать Хельсинские, а вот, как Джугашвили-прекрасный грузин... Сосо, Камо – понимаешь?»

 

Победить – какой ценой? Прошлый (двадцатый) век предложил на выбор крайнее отчаяние в стиле Камю и «тех, кому нечего ждать», или неограниченную власть, чреватую чертовщиной. Иногда власть сама находит отчаявшегося (как в «Поколении П.» Пелевина или в «Охоте на овец» Мураками). Или, напротив, безнадёжность настигает диктатора (как у Маркеса или Бродского).

 

Герой Юрьенена приходит от власти к отчаянию через осознание иллюзорности своей миссии. Но он проделывает этот путь не торопясь и со вкусом, и большая часть текста описывает первую треть его траектории.

 

«Если какой-нибудь профессиональный лихач не размажет меня по стене на узкой улочке средневековой Западной Европы, если какой-нибудь сунь-хуй-в-чай из китайской разведки, какой-нибудь "черный пояс" по карате не выбросит из небоскреба (как это случилось <…> с моим сослуживцем...» Свобода передвижения в «Вольном стрелке», несомненно, привилегия избранных. Получен доступ на следующий уровень игры – и открывается дверь, за которой – новый мир и новая задача. Богомил Райнов одним из первых в «социалистическом лагере» начал такую игру, кстати, тоже в связи с Парижем. Саша Соколов довёл игру с властью до абсурда  в вышедшем через четыре года после «Вольного Стрелка» романе «Палисандрия». Харуки Мураками (в «Охоте на овец»)  подтвердил её применимость в новую эпоху и для интернациональной аудитории. Сергей Юрьенен – в 1979 году – разрешил на её поле основные идеологические конфликты десятилетия, сумев привести враждующие стороны к полному взаимоуничтожению в ограниченном объёме текста. 

 

 «...А когда вскочивший на подоконник петух закричал по ослиному, разбойники в ужасе бросились вон из избушки, решив, что на них напали злые волшебники. Они убежали подальше в лес и поклялись никогда! никогда! не возвращаться в это проклятое место».